Читать интересную книгу Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

В один из унылых вечеров-променадов настроений, сестра сошлась с Серафимом. Представляя схватку и расписывая ходы на стене своей комнаты, воображала ощетинившееся порицанием и злорадием общество, потом рассудила, если окажутся наедине, корабль потонет прямо в бухте, грузчики с мыслетоваром станут слоняться по причалу и стукаться лбами. Кроме будут убиты даже два зайца-бифурканта. Будет убит Серафим и останется возможность шантажа этого павлина. Вряд ли захочет, остальные о позорной одиссее открытых дверей и свободы воли. Вышло наедине, фактор спонтанности однажды перебил даже расчёты монадщика. Началось с, сестра ещё утром опосредованно велела Серафиму явиться, для решения назревших в духе молодильных яблок. Ей во множественные умы-головы пришла новаторская, немедленно подвигла комплекс мер и забегов по лестнице в сторону ада и в сторону докторского кабинета. Не в добрый час задумала вести общие беседы фрагментарно-планомерно, не как придётся на разлитое в комнате скудоумие, назначая одну большую, каждый день разбирая по аспекту (войны великанов: сегодня ноздри-трубопроводы, завтра имбецильная стратегия, послезавтра помощь воронам в выклёвывании глаз). Серафим к назначенному часу не, с получасовым опозданием отправленный по случаю пресс-секретарь Миша, сказал, самого сегодня не приходится. В палате медитирует на предательство Иуды и по всяким мушиным вопросам отрываться недосуг. Тогда поняла, все какие есть чаши переполнены и не худо бы опростать одну-две без умысла, но на голову наполнителя. Я не потерплю такого к себе обращения и поведения, уставив в бока и притворив за собой, начала, буравя взглядом покой. С собой обращения, с собой, а к себе отношения, с усталым, но терпеливым, не вынимая из под головы, подумывая изобразить зевок. Вся тридцатилетняя выдержка оставила, направляясь намеревалась первые мгновения радеть о спокойствии. Бурдюк эгоизма мог из себя и гору Ай-Петри. Да как ты смеешь, словоёрсная дрянь, меня поправлять? А ну вставай, когда перед тобой стоит женщина, срываясь на крик, сестра. Серафим отвечал выверенной. Впоследствии занял сидячее, обхватил руками туловище, будто зябко, переменил. Мне не досуг болтать тут с вами о пустяках. Говорите, зачем пришли и подите прочь. Вы мешаете мне думать. Ах, значит, думать. А чем ты думал, когда покидал нашу лечебницу, проклятый инсургент? Когда своим мерзким голосом, будто павлин, кричал выпустить отсюда и дать взыскуемую с творческого перерождения свободу. Дали, ну и что? Не смог на свободе? Силёнок крутить головой и увёртываться от тычков земских старост не хватило? Приплёлся обратно в сумасшедший дом, сломленный, разбитый и униженный и всё это самим собой. Как ты там обыкновенно говоришь? Господи, что за вакансии ты обрушил на роднички женитьбы, уж лучше сера-раз и навсегда? Так вот тебе ещё одна. Сумасход, считающий себя поэтом, отпустили из дурдома, а он в него возвратился с принятием условий. Серафим молчал. Видно было, слова сестры подействовали глубоко, бездна Гиннунгагапа. Сидел ошарашенный и подавленный, бикса в полной мере своего. Я никогда не был поэтом, наконец тихо и печально он. Прошу вас уйти. Сестра ушла. Рассуждение в духе неполовозрелого Зфрейда: люди, психически нездоровые, окружают нас с частотой постелей в многоэтажных домах. Мы и сами не вполне, каждый со своими припасами странности, например я прожил детство Иммануила Канта. Частная лечебница с отобранными счастливцами, с королями среди прочих, честно служила делу, честно служил и ломал над кроссвордами доктор, усердствовала пусть и изъятая из обыкновенной сестры сестра, коридоры сжимались и раздвигались в угоды войлочному шарканью, здравоохранение намеренно временило, прежде чем войти в силу, но как бы то ни было, все они и все мы должны понимать, когда Леся Украинка посвящала одно из своих Марии Стюарт, не думала и не вспоминала о, королева переписывалась с агентом католических сил Энтони Бабингтоном.

Колодец щей, агент, вёл смиренно, честно, наравне с прочими копал, помалу уничтожая колодец, не спорил, не пытал, что за дело, не размахивал своим пыжом и не вворачивал в ноздри листья коки. Первое подозрительно тем паче. Что за бескрылый налётчик, вызволяют из имперской тюрьмы, берут в передовую шайку, молча подчиняется указаниям лишённым обыкновения, не спрашивает хоть раз в день про свою долю и про весь план мероприятий. Принцип верно, Вердикт сказал, первым делом должны хор и оркестр. Но чтоб из этого верное заключение относительно всего… Напоминало не больно укрываемый заговор. Осточертевший собственному отражению Принцип понимал, сам, благодаря дурному стечению и иных собственных недалёких действий, загнал себя в такую, где, будучи главарём, его стукают по голове, соединяют со стулом и плетут вокруг его поползновений собственные поползновения-интриги. Заявление в духе, у кого почти всё пропало: ну да и пусть. Пусть вся их жизнедеятельность бродячих землекопов мало походит на обыкновенную шайку фартовых с разными взглядами, главное, пока дело движется, нечего сетовать на ломающиеся черенки и что-то изменять в угоду традиции. В этом смысловом узле, как повелось с начала дела, рано или поздно поменяется само. Принцип подул в свисток, созывая на общий.

На общем разговоре сегодня царит разнохарактерное возбуждение-распределение ипостасей. Пациенты подталкивают друг друга локтями, переглядываются и прячут улыбки, завтра утренник-нехристианское бдение. Сегодня с четверть часа назад трактуемое в разных местах по-разному и под разными углами внепространственно-временное событие. Запущенное выжило, а очертания ночного кристаллизовались в нечто удобоваримое. Когда в гимнастический, занятый по торжественному, заходит сестра, все успокаиваются, покидают козла, сбрасывают с себя маты, из горла и чрева шпаги, с плеч песочные шары, на их место головы, Иса застрял стопой в гимнастическом кольце и не может, устали взятые в осаду лишним весом мышцы живота, никто не помогает, никто не хочет прикрыть валяющуюся под ним кучу таблеток. Угрюм один Серафим. Не бросил на вошедшую и единственного. Руки сложены, на языке жестов изображается неприступность и намерение выжать из негодяя побольше сока, глаза в бок и пол. Сидит, вопреки собственным, на краю стульного ряда. Сестра уже о случившемся. И сама изумлена, яйцо наконец, не слишком радости пациентов. Нет надобности разделять, более сетует на неподходящее время для. Сегодня подопечным нечто особенное, в духе сенсаций крестовых походов. Своей историей намерена вызвать гамму эмоционального стояния на реке Угре и возвратить их сознания-воздушных змеев на небесконечной лебёдке ближе к градусной системе координат. Вытрясти психоделическую пыль из Натана, показать образ чудовища в первобытной пещере обставленной венскими стульями и габсбургскими сервантами-отражение в зеркале Серафиму, заменить видения Карла на видения Карла в видениях каких-нибудь провидцев и прочее подобное. Сестра сама не знает чем, не советовалась с доктором, в последние захандрил, не находя в энциклопедии слова и подозревая неверность прочих в своих пересечениях, сама придумала это и сама воплощает в. После стычки с Серафимом, будто второе дыхание, неизъяснимое скопическое вдохновение. Она точно, затеянное к чему-то приведёт и это, пусть скверное по смыслу для больных, влекло и. Сестра лишь бы не уснули про пациента номер 15. В лечебнице нет ни одного охранника и санитара. Покойный благотворитель категорически заводить вакансию. Как ни увещевал доктор, за помощью к кхерхебам, ничего не. Жертвователь на своём твёрдо, опрокинутый памятник гигантскому блину на высохшем болоте. После смерти, доктор было, вопреки, иначе научен, рукастые санитары в психиатрической у него в крови, взял одного, не прослужил и недели. Исчез без вести и следа намерений исчезнуть, должно быть был слаб духом. Доктор думал, дело рук ночного наблюдателя, умевшего соткаться в любом помещении лечебницы, но не часто пользующегося навыком. Доктор считал наблюдателя страшным человеком и после пропажи санитара опасался шагать вправо или влево от наказанного, так же копать в сторону ту, были закопаны сведенья об.

На третий день безвестного копания, Темя на пяте освобождён от сей ободряющей, отправлен к разбойникам в АПЗ-20. Атаман должен дать непрямолинейную наводку, когда по несверянным часам и в каком месте на карте перехватить путешествующие вместе хор горлопанов и инфернальный оркестр-без-органа. Через Солькурск должны следовать мимолётным проездом без культурного слоя и взглядов из окон, направляясь на гастроль в новоявленный большой театр, отстроили в соседней губернии какие-то лихоимцы в третьем поколении. Здесь задержаться по одному сугубо частному, знал Принцип, его отец, прикидываясь слепцом, слал вместо поздравлений на день ангела с нарисованной на другой стороне ассигнацией, путаные донесения и финотчёты. Не знал гостиницы, время прибытия, точного дня месяца, однако знал месяц и это его козырь. Всё это атаман. Пока мясная оккупация внутренних, снабжённая точной инструкцией, покинула их кадастрово-недравые затеи, троица оставшихся соединилась и рыла сообщаясь голосом. Глубина к центру земли уже. В полтора человеческих, если брать в рассмотрение именно, а не всех тех, наводнил улицы начиная с конца XVIII-го. Вниз Колодец щей, то долбал киркой рустику, то срывал лопатой влажную и податливую с боков и насыпал в тачку. Обвязанную верёвками, воздымали Принцип с Вердиктом, бок о бок, в угол владения, опорожняли. Земляная вдоль забора до кирпичного, настигая штакетины в высоту груди, в воздухе фланировал междучервивый. До дна, однако ещё, раздумали достигать. Пока Колодец щей совершал размеренные, отдыхали наверху. Кричал, подходили к краю и вытаскивали. Так прошёл. Темя на пяте под вечер. Сперва, видя, подельники и сами едят какие-то баварские, протухшие в пути на промежутке от Вильнюса до Гродно, шпикачки-самотыки, потребовал и свою, после рассказал про свидание с. Ту поляну нашёл быстро. Дальше вроде как прямая. Встал посередине, жду. Топтался так около часу, потом, углубившись по колено, не выдержал, сел на краю, на какое-то неопечатанное бревно. Потом один из разбойников, узнал только потому, не был низкоросл. Я ему шепнул нужное разбив на три октавы, он кивнул, стукнув меня лбом в грудь и повёл к атаману. А там, в этой его избе… Темя на пяте застенчиво. Атаман принял тебе в избе? Не на лобном месте? – Принцип. Да… принял, мяться садовник корабельных сосен. Да говори ты как на духу самоубийцы, как дальше сплелись ваши жизни, Вердикт. Дальше на меня двое навалились смирительными рубашками с декольте, а атаман тот, гнидооборотень, стал что-то на лбу писать. Все на просторы Темя на пяте. На том никаких. Разве нечист, в какой-то бледно-жёлтой. Молоком надо, Вердикт. И что, он тебе там написал и отправил? – всё ещё озадаченный, Принцип. Ну да. И не приложил инструкцию к пользованию? Сказал, я ему должен благодарность иметь, за то, ножом не вырезал. Тут неподалёку хозяйство, молочного толка, моего знакомца, Вердикт после недолгого молчания. Он мне в молоке и из перси своей жены не откажет. Идите туда, Принцип. На лбу у Темя на пяте расшифрована «предатель». Убит там же, несколькими лошадиной по затылку.